История в смысле историографии – вещь одновременно и древняя, и новая. Ее родословную можно вести и от Геродота, объединившего свои страноведческие заметки и описание греко-персидской войны в текст, озаглавленный “Historia” (специалисты по сей день спорят, когда именно возник этот заголовок), и от Леопольда фон Ранке, в 1820 г. увидевшего Венецианский архив и сумевшего понять, какое перед ним сокровище – а поняв, создать «научную историографию», т.е., говоря попросту, первые исторические монографии, написанные с опорой на первоисточники.

Впрочем, к этому пониманию он был уже вполне подготовлен – о том, как не очень заметно, но глубоко закладывались условия подобного понимания, в свое время писал Мейнеке в «Возникновении историзма». История была частью словесности, а историком – тот, кто «изящным слогом» повествовал о прошлом, пересказывая прошлых авторов, устаревших с точки зрения эстетических критериев. Так, Карамзин стал «Колумбом российской истории», разумеется, не потому, что первым описал прошлое – уже были труды кн. Щербатского и Болтина, даже если не вспоминать о Татищеве, «поверх» которых он шел – но он впервые представил ту «историю», которой ждало образованное общество: оно мечтало о «русском Тите Ливии», о том, кто расскажет, что и в отечественном прошлом были герои не хуже греков и римлян, и сделает это соответствующим языком – Карамзин дал современникам то, в чем они нуждались, а упреки уже ближайших преемниках в риторичности, литературности и т.п. – свидетельства того, что прежняя традиция историописания подходила к концу, отступая к границам исторической публицистики (историки последующих времен, когда делали нечто, типологически схожее с Карамзины, не могли уже так непосредственно заявлять об этом – напротив, отныне литературность надлежало скрывать, равно как идеологический манифест отныне в истории должен был облекаться в форму беспристрастности). Архивариусы и им подобные, как, например, болландисты, со своей стороны занимались актами, хрониками, летописями – но их дела от истории считались весьма отдаленными, они были ближе скорее к юристам, как сама профессия архивариуса – хранящего акты прошлого, которые могут понадобиться для современного, где важна точность, а не прелесть стиля. Мейнеке демонстрирует, что граница была подвижной, коммуникация между двумя сферами существовала – но все-таки если историк настаивал на правдивости, истинности своего повествования как важнейшем критерии своего труда, то это требование не отсылало к точности и истинности в смысле, отсылающем к «научности», речь шла об особенностях «жанра», а не особенностях «дисциплины».

В XIX веке историография стала «большим делом» – тем, что определяло образ прошлого в смысле «нашего прошлого», тем самым создавая и утверждая то самое «мы», чьим прошлым это являлось. Империи и нации создавали свои величественные исторические повествования, укореняющие их во времени и тем самым, через прошлое, наделяя смыслом настоящее и пытаясь определить (запрограммировать) будущее. Идеология не ограничивала великих историографов XIX века как внешняя рамка хотя бы потому, что они сами были одними из основных ее творцов. Повышаясь в статусе, история становилась наукой – точнее, претендовала на то, чтобы стать ею, поскольку для XIX века, как отчасти и по сей день, научное знание и знание истинное мыслятся как синонимы. До тех пор, пока наука (в смысле социального института) находится в стадии становления, проблема: является ли история «наукой» или же нет – мало кого волнует. По мере же того, как научное знание в XIX веке все более повышает свой статус – и одновременно (собственно, это единый процесс) получает доступ к ресурсам – в виде тех же размножающихся университетских кафедр, изданий, государственного и частного финансирования исследований – проблема научного статуса истории озабочивает как самих историков, заинтересованных в том, чтобы воспользоваться в свою пользу авторитетом «научного знания», так и представителей дисциплин, этого статуса уже добившихся – и конкурентов, претендующих на него наравне с историками. Историкам удалось вполне эффективно решить данную задачу – чему помогало и то обстоятельство, что они были одними из первых, и потому, что им удалось утвердить идею древности исторического знания – перекладывая onus probandi на оппонентов, настаивая на факте «уже знания», «уже науки».

Пытаясь первично определить историю, позволительно, на наш взгляд, сказать, что это попытка постигнуть (описать) прошлое как прошлое – используя тот инструментарий, который на взгляд данного времени, позволяет дать достоверную картину.

Собственно, все приведенные в данном quasi-определении слова служат указанием на проблемы – «картина», стоящая в конце определения, порождает вопрос об эстетической составляющей: к чему стремится историк? к понятийности или образности – и если настаивать на первом ответе, то как он может включить в понятийное событийное – не жертвуя им? Ведь скорее для историка привычнее каждое понятие превращать в «событие» – ставить вопрос о его историчности, создавать «историю понятия», «историю слова», чтобы весь инструментарий, используемый при данном построении, в свою очередь был готов тут же превратиться в исторический.

«Прошлое как прошлое» – это попытка отграничить историческое от других способов обращения с прошлым, например, от ситуации, когда «историческое» служит лишь примером для чего-то, воспринимающегося как «современное», в пределе – иллюстрацией, смысл которой ограничивается тем, что она иллюстрирует, т.е. оцениваемый с той точки зрения, насколько он проясняет «современность», насколько служит цели донести, добавить убедительности и т.д. мысли, относящейся к настоящему (и тогда то, что с исторической точки зрения будет неверно, не утратит своей уместности). «Прошлое как прошлое» замыкает прошлое в себе – утверждая наличие в нем своих собственных смыслов, не сводимых к тому, что мы или кто-либо другой в какой угодно момент времени считаем осмысленным, «прошлое существует само для себя», точнее – существовало, стало быть, задача истории – интеллектуальная реконструкция того, чего уже нет. Собственно, на этом основании Гердера и принято считать «отцом историзма» – или, по крайней мере, одним из отцов, поскольку для него каждый народ оказывается имеющим свое место перед Богом, свой смысл, не сводимый ни к какому другому. Однако здесь мы, по меньшей мере, вновь упираемся в одну из названных ранее проблем – это вопрос хотя бы о выделении тех «единиц» истории, которые будут считаться наделенными автономным смыслом. Для Гердера это были народы (с отсылкой к библейскому родословию и разделению языков), для последующих историков на ту же роль претендовали «эпохи», «цивилизации», «культуры», «формации» и т.д. и т.п.

По мере того как история перестает быть основным интеллектуальным инструментом, утверждающим национальную, имперскую или какую-либо иную идентичность, историки получают «отпускную», правда, вместе со свободой они сталкиваются со все меньшим интересом к тому, что является для них их профессиональной (научной) деятельностью. Она все более становится «специальным знанием», необязательным для жизни – и этому положению благоприятствует и то, что в старом споре о «научности истории», об «истории как науке» проблемой становится не только «история», но и «научность», она сама оказывается под властью истории, которая обращается не в монопольную, но в одну из рефлексивных техник – техник в том смысле, что ее собственные основания закрыты от нее, «историчность всего» не допускает обращения на саму «историчность», которая оказывается фундаментальной проблемой, а не вопросом об «историческом знании» как одном из «знаний» в классификации «наук».

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>